Навигация: Проза > Отстоять себя Повесть > Глава 1 Марей
- Размер шрифта:
Глава первая
Марей
Сын донского казачьего атамана Петра Марей ехал в Москву, чтобы получить царский Указ о выделении отцу вотчины на рязанщине. Славно охранял казак Московское царство от татарских набегов с Крыма. Марей дремал в седле и не очень-то думал о том, что лихие люди в лесу или на поле могут его обобрать и убить. Казачья шашка билась у него о ногу и временами сползала с пояса, ударяясь о лошадиный бок. Лошадь думала, что её понукают и ускоряла шаг. А казак поправлял шашку, и она снова лупила его по ноге.
Путь оказался счастливым. Марей получил бумагу с царской печатью и назад в рязанские леса ехал уже не один, а с землемером, чтобы определить границы дарованного отцу угодья.
Отец вскоре приехал, да не один, а со всей семьёй и с семьями казаков, которые захотели жить осёдло на новой московитской земле. На отмеренном участке было заложено село Петрово. Люди селились вольные, крепости на них не было, и никто им не мешал устраивать свою жизнь так, как они хотели, по законам царя и православной веры. Они повырубили окрестные леса, понастроили себе хат на манер донских, повыкорчевали пни, распахали землю и стали сеять рожь. Больше там ничего не росло - по их разумению. Хлеб да ягоды, грибы да мёд, иногда и птицу какую подстрелить удастся. Но лучший прокорм из всего давала, конечно, река, которой так и не присвоили названия, а звали её просто «Речка». Лень было чего-то выдумывать. Не по-хорошему это, не по-нашему,- голову себе морочить пустяками. Так она «Речка» и есть…
Речка давала селянам рыбу , раков и чистую воду. И жили селяне, трудясь на поле ради хлеба, ловя рыбу и плодя детей в деревянных избах. Слово «хаты» селяне оставили на Дону, а на рязанщине, общаясь с местными, быстро усвоили их разговор и выговор и стали всё называть так, как было принято на рязанской «московщине». Свои жилища стали называть не "хаты", а "избы".
Атаман Петров вошёл в года дряхлые и стал задумываться о том, как ему дальше послужить московскому Государю за все его благодеяния, чтоб не уйти на тот свет неблагодарным да и потомков своих милостью царскою обеспечить. Знал он о том, что в Государстве Московском несть учёных людей. А торговлишка и иные всякие проделки, например, рассуждение о бренности бытия всего сущего, были востребованы новым боярством и очень даже могли послужить процветанию рода. Посему атаман Петров составил у ряжских стряпчих прошение на Высочайшее имя царя Алексея Михайловича определить казачьего недоросля Марея в учение, каковое угодно будет усмотреть Его Царской милости.
Хоть и прошло несколько лет, но Великий Государь помнил атамана Петрова. Запомнил он и статного донского юнца Марея, сына атамана, бывшего у него на посылке от отца за получением дарственного царского Указа. Поразмыслив немного, Государь решил отдать Марея вместе с боярскими детьми на обучение к монахам.
- Учёный казак опорой государству быть должен,- рассуждал Царь.- Он стараться будет, и толк из него получится. Может в ученье стать примером дворянским недорослям. Тоже польза. Всё казённые деньги не на ветер будут брошены.
Однако как привлечь в Московию учёных немцев? Клирики возопиют: «От православной веры Государь отвернулся. Дворянские дети будут неметчину впитывать».
Взял царь да и раздумал всё по-иному. Среди московитского духовенства, окармливающего боярский и царский дворы, не было затворнического монашества, знавшего что-то помимо канонов службы.
Царь Алексей Михайлович повелел искать учителей для дворянских отпрысков из православных греческих, малороссийских и белорусских священников.
В 1650 году в Москву прибыли два учёных киевских монаха: Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский. Они были призваны Патриархом Всея Руси Никоном для «справы» Библии с греческого на славянский язык. Но царь Алексей Михайлович повелел им сразу преподавать детям - своим и дворянским – риторику. И это было учинено к отправке недорослей за границу.
Марей Петров учился в Крутицком монастыре на берегу Москвы-реки, жил в маленькой кельюшке, предоставленной ему отцом Епифанием. Науку он постигал там, а не за границей.
В монастыре были и древние рукописи, которые просто брали и читали, обращаясь с ними «уважливо» по соизволению души.
Епифаний видел в казацком отпрыске родную малороссийскую кровь, много терзал его учением, а тот с жадностью впитывал всё, что говорил и показывал ему в книгах наставник.
«Справу» Библии с греческого на славянский Епифаний показывал Марею с целью обучить его греческому языку, а латынь юноша постигал, переводя на славянский вместе с учителем «Панегирик Траяну Плиния младшего». По библейским и латинским текстам обучался Марей и риторике.
Через год царь повелел Марею ехать к отцу, попрощаться и заступить на государеву службу.
- Ну прощай, Марые!- сказал Епифаний юноше.- Ступай с Богом и сполняй Государеву службу! Теперь ты умеешь Крест класть по-писаному и поклон вести по-учёному.
Они троекратно поцеловались по русскому обычаю, и Марей привычно вскочил в седло.
Когда парень скрылся из глаз учителя с монастырской дороги, доброго монаха прошибла слеза. Он пролепетал вдогонку:
- Марые, гарний хлопчик Марые…
Почём ему было знать, что казачье село Петрово на рязанщине, а точнее - примыкающий к селу хутор на Журавлином болоте через поколения сами собой сольются и переименуются в село Мары по слегка изменённому имени нового атамана Марыя…
Казак съездил к семье, вернулся в Москву и заступил на государеву службу. Алексей Михайлович отправил его с послом к ляхам. Царь назначил Марею быть писцом при после и сугубо указал, чтоб недоросль присутствовал на приёмах при европейских дворах, научился бы иметь хорошие манеры, следил за приятностию наружности и зычно читал вслух на разных языках.
Недолго прослужил Марей в ляшской неметчине. Грозно и неспокойно тёк в те времена великий Дон. Собирались донские казаки и беглый люд под начало к Стеньке Разину. Царь опасался посылать на Дон или на дарованные земли пришлых казаков. Надо было удержать в государстве завоёванное при Иване Грозном. Китай мог войти в Сибирь без препятствий и закрепиться там на веки вечные. Марей поехал в Сибирь и стал помощником государевых думных людей, которые ласково увещевали «мандаринов» не вступать в холодные таёжные края. Когда угроза китайского нашествия в Сибири миновала, Государь затребовал Марея в Москву надзирать за учителями царских и боярский детей. Поначалу учителями были подьячие, и царь уразумел, что Марей в своём молодом возрасте и многоопытной стряпчей службе как нельзя лучше подойдёт для этой фискальной должности. Вскоре царю стало ясно, что местные подьячие перестали долженствовать в роли царских наставников. Разругался царь и со своим першим другом и наставником - Патриархом Всея Руси Никоном. Никона переизбрали, но полномочий патриарших он с себя не сложил, а отправился в немилости царской в ближнее Подмосковье и стал строить Новый Иерусалим по образу и подобию Святой Земли, а царь тому нимало не препятствовал, наоборот, помогал людьми и деньгами, лишь бы строптивый Патриарх не мозолил ему больше глаза на Москве.
Незадолго до вхождения Марея в фискальную должность ко двору был призван наставником детей царских и боярских белорусский иеромонах Симеон Петровский Ситианович, по прозванию Полоцкий, ибо из древлерусского города Полоцка происходил сей учёный муж. Обо всём умел справно вещать Симеон Полоцкий. Знал он и науку стихотворства незаурядную, на латинский манер к силлабике приуроченную. К именинам Государевым, семейным и прочим торжественным действам, слагал он оды, послания и речи, не забывая испрашивать и себе царские милости, в чём зело преуспел. Если же кто-либо из царской семьи или из ближних бояр умирал, то у Симеона готовы были траурные плачи и надгробные эпитафии, кои и выбивались московскими мастерами на гранитных и мраморных досках, привезённых из заморских стран.
Марей многому научился у нового царедворца, но фискальные записки свои о делах его праведных и неправедных подавал по ведомству. Симеон Полоцкий был отменный сатирик в древнеримском духе. Был он зорок и трезв, наблюдая бояр и дворян, но не старался убрать их с царского двора, а зло вышучивал в надежде на исправление нравов. Он также ловко собирал отовсюду чужие мнения и преподносил их занятно, не стесняясь читать свои сатиры придворным в глаза. Это забавляло Алексея Михайловича, и он искренне полюбил иеромонаха.
Симеон не чужд был и театрального лицедейства. Он писал пиесы в лицах и сам их ставил. И Марей охотно участвовал в его постановках. Чтобы поближе узнать царского любимца, Марей помогал Симеону собирать изречения и афоризмы из книг на русском, латинском и польском языках. Это любимое занятие наставника помогало и в обучении царских детей. Полоцкий перекладывал найденные афоризмы в стихи и шутя просил повторять их именитым отпрыскам, заучивать наизусть и читать вслух перед родителями, давая своё истолкование добрым и злым нравам, в них представленным:
- Пастырь с овцами образ представляет,
Како нам жити в мире подобает;
Пастырь начальны знаменует люди,
Стадо подданных в образ нам буди,
Едаже пастырь стадо присещает,
Овца на пути не лежит, но встает,
Аки честь ему хотяще творити.
Взаим же пастырь овцы соблюдает…
Тако начальник должен есть творити –
Бремя подданных крепостью носити,
Не презирати, не за псы имети,
Паче любити, яко своя дети.
И то в памяти вижу содержати,
Яко земля тех и его есть мати…
Марей как-то спросил у Полоцкого:
- Отче, чего ради Библию и Рим древний на вирши перекладаешь?
- Того ради,- отвечал иеромонах,- да присвойственною себе сладостию сердцам читателей приятнейши сущи.
И добавил:
- Аки нуждею влекут я ко читанью частейшему и удобнее памятью содержаться могут.
Среди воспитанников Симеон Полоцкий особенно возлюбил болезненного царевича Феодора Алексеевича, обладавшего хорошей памятью и тихим нравом. Будущий царь был вполне достоин своего «тишайшего» батеньки Алексея Михайловича, но больше был привязан к матушке Марии Ильиничне Милославской, скромной дочери боярина Ильи Милославского, жившего в отдалении от царского двора и проводившего свой век в постах и молитвах.
Симеон внушал юному царевичу свои представления о царской власти, учил его латыни, древнегреческому и польскому языкам. По-польски царевич изъяснялся свободно, как и на русском языке. Феодор любил музыку, освоил игру на скрипке и пел в церковном хоре, обладая приятным драматическим баритонцем, становлению которого нимало способствовал музыкально одарённый иеромонах-наставник.
К концу царствования Алексея Михайловича Симеон Полоцкий приобрёл такую власть, что старые учителя-подьячие пикнуть боялись против белорусского пришельца. А между тем казак на фискальной должности Марей Петров докладывал государю о делах, творимых в Тайном приказе с соизволения и при участии Симеона Полоцкого.
Блюдя нравственные устои православия, Симеон за малейшее подозрение в блуде велел арестовывать боярских дочерей и сыновей и производить с ними дознание по всей строгости.
Сам он часто присутствовал при пытках, но, усмиряя свою плоть, в них не участвовал, а ограничивался нравоучительными наставлениями испытуемых. Палачам-дознавателям, щадя плотскую немощь молодых подьячих, позволял брюхатить откормленных боярских дочерей, подвешенных на дыбе, и скопить прошкодившихся недорослей, пренебрегших науку в угоду плотским утешениям.
В свободное от службы в Приказе время подьячие должны были являться в Спасский монастырь за Иконным рядом, где Симеон Полоцкий учил их латинскому языку по знаменитому тогда учебнику португальца Альвареца. Бояре и думные дворяне не входили в состав Тайного приказа, так как этот Приказ был учреждён царём Алексеем Михайловичем "тишайшим" для надзирания за их жизнью.
«Приказ Тайных Дел, а в нём сидит диак, да подьячих с десять человек, и ведают они и делают дела всякие царские, тайные и явные, и в тот Приказ бояре и думные дворянские люди не входят и дел не ведают, кроме самого царя» (Веселовский С.Б. «Приказный строй Московского государства»).
Да был ещё и приближённый царя , по должности думный дьяк, Симеон Полоцкий, который и входил в Тайный Приказ и ведал всё, что там творилось, соблюдая благочестие в словесах и плоти своей в людских делах не замарывая.
Однако попал Патриарх Никон в опалу, а новый Патриарх Иоаким, бросив недостроенный Новый Иерусалим, где был поставлен главным прорабом опальным Никоном, заступил на должность и стал управлять делами церковными Московскими и Всея Руси. Как ему было не столкнуться тогда с наставником царских и дворянских детей Симеоном из Полоцка?!
Много доносов было писано Государю от учителей и наставников на протоиерея Симеона. Но новый Патриарх Иоаким, к которому прислушивался тогда Алексей Михайлович, молчал, а позже и вовсе вступил с Государем в распрю по поводу приближённого к Алексею Михайловичу монаху, аки проворовался тот и достоин наказания. Не всему верил "тишайший", но повелел произвести дознание в Тайном приказе. И руководил тем дознанием Симеон Полоцкий. Монаха осудили и сослали в дальний монастырь, а Патриарх Иоаким, зорко наблюдавший за Полоцким, стал открыто уличать царского любимца в вольнодумной философии и неправославности его учения.
Видимо, Симеон делился мыслями с любимым учеником Феодором, а того Патриарху не трудно было вызвать на разговор по поводу учения Полоцкого. Много античности и бесовского язычества усматривал Патриарх в преподавании царевичу риторики и древних языков. А Симеон и не скрывал своих пристрастий и взглядов. 0собенно не нравилась Патриарху склонность воспитателя к польской культуре.
Слухи о пытках в Тайном приказе, которые поощрял Симеон Полоцкий, а часто и присутствовал на дознаниях, ползли по всей Москве и доходили до Алексея Михайловича, который стал выказывать свою немилость к застенному царедворцу и священнику.
Симеон Полоцкий чувствовал обиду за свои неоценённые тщания и писал такие вирши:
- Не веруй убо гласу общему народа,
Ищи в деле правды человеча рода,
Слово ветр развевает, а кто тому верит
Безрассудно, срамоты мзду себе возмерит.
Одним из церковных нововведений Симеона Полоцкого стало чтение проповедей после службы. Патриарх Иоаким сам пользовался этим нововведением, но постоянно давал царю понять, что это чуждое православию дело, которое ведёт к вольнодумству.
Симеон Полоцкий не обладал смирением Епифания Славинецкого. Он исполнял службы в кремлёвских церквях, неизменно заканчивая их громогласными проповедями. В присутствии царской семьи он прямо нападал на невежественных учителей-священников:
- Великим нерадением их и всеконечным небрежением о духовных детях премногие несмысленные люди, как бессловесные овцы, от пути правого жития заблудились и в пропасть погибельной жизни уклонились. Многие невежды, не бывшие никогда и нигде учениками, смеют называться учителями. По правде, это не учители, но мучители. От того умножилась в людях злоба, преуспели лукавство, волхвование, чародейство, разбой, воровство, убийства, пьянство и нелепые игрища, грабежи, растления, хищения и наконец восстания против власти…
Озлобленные учителя-священники писали доносы на Симеона Полоцкого патриарху Иоакиму, а тот предъявлял их царю. Видя, что поддержки от русского патриарха ждать не приходится, Симеон списался с патриархами Александрийским и Антиохийским, испрашивая их благословения на проповеди и прося духовной помощи в деле просвещения русского юношества. Заручившись одобрительными письмами этих вселенских православных патриархов, Симеон дерзнул обратиться к царю с проповедью в День Рождества Христова с призывом основывать школы, снискать достойных учителей для юношества и тем самым способствовать увеличению русского студенчества, коих поощрять к трудолюбию царскими грамотами и стипендиями. После проповеди государь пожелал говорить с Полоцким.
- Не пора ли русским людям взыскать науку?- увещевал Симеон царя.- Ведь она свет умственных очей и правило всему житию человеческому.
- Да где ж взять столько дельных наставников?- спрашивал у учёного Алексей Михайлович.
Тот отвечал:
- Да хоть при твоём дворе, Государь. Есть ведь и такие, что не знают, куда ум свой приклонить. Есть и среди казачества некие…
- Знаю, отче,- перебивал государь.- За Марея Петрова хлопочешь. Помню я заслуги его и его батюшки. Погоди, управлюсь с вором Стенькой Разиным. Тогда поедет казак домой к отцу и без награды не останется. Будет учить казацких детей не только воевать и землю пахать, но и науки постигать, коим сам при моём дворе научился…
- А пока, Симеон, - перевёл царь разговор на другое,- съезди-ка ты с Мареем в пермские края. Есть там малый вотчинный городок Орёл, и объявился в нём поп. А выписал того попа из Соликамска наш столбовой дворянин Строганов, чтоб поп тот проповеди читал, как ты. Не хватает, вишь, теперь священникам для службы «Часослова» и «Псалтыря». Не было крикунов на святой Руси, а ноне, вишь, расти стали, как грибы после дождя. Вот поезжай, посмотри на плоды учения своего!
И царь передал Симеону книжный свиток с проповедями того пермского священника под названием «Статир».
Удаляя от двора Полоцкого и Марея, царь хотел показать патриарху Иоакиму своё внимание к его служению не только церковному, но и государственному. Доносы на Полоцкого и Марея участились, но ссориться с иноземными патриархами государь не хотел. Сам он тем патриархам не писал, потому что прямых обращений к нему не было, но и переписке Полоцкого с патриархами не препятствовал, тщательно при это поверяя то, что писал иеромонах и что ему писали. На Марея же как на мелкую сошку царь не обращал внимания. Но усиление безродного казака при дворе вызывало сильный ропот именитого дворянства.
Остудить страсти государю не всегда удавалось. Бояре и дворяне, распалясь обильной трапезой у государя, поносили его любимцев на чём свет стоит. Частенько «тишайший» , соскочив с трона, драл их за сивые бороды и лупил по мордасам…
Пермский священник оказался даровитым подражателем проповедей Симеона Полоцкого. Он не был в своих проповедях однообразным, как все эпигоны. Он говорил и писал разговорным русским языком, доступным для восприятия простолюдинам, избегал тяжеловесностей в высказываниях, столь свойственных Полоцкому. По приезде в маленький городок Орёл Пермского края столичные гости поначалу инкогнито слушали речи попа. Полоцкому проповеди нравились. Священник часто выбирал образцом для проповедей беседы Иоанна Златоуста, иногда говоря с паствой по записям, но чаще наизусть с горячими комментариями.
- Есть чему поучиться у пастыря сего,- говорил Симеон Марею, вместе с ним выходя из церкви после службы.
Строганов сопровождал гостей и устраивал их на ночлег, платя за прокорм и другие услуги местным корчмарям. Это он делал по долгу государевой службы и из уважения к учёности Симеона Полоцкого, слава о котором распространилась по всей Русии. Дворянин не без горечи рассказал гостям, что по наговору попов прихожане стали смеяться над проповедями и иногда пропускали службы в церкви, что считалось большим грехом.
Видя такое беззаконие, Симеон Полоцкий и казак Марей раскрыли своё инкогнито и прилюдно подтвердили законность проповедей батюшки. Говорили они от имени духовных и светских властей столицы.
Перед отъездом царских посланцев священник прочитал проповедь «О пастырях», где не остался в долгу у своих ругателей-попов:
- Пастыри наши не о стаде Христовом прилежат, но о злате и серебре, о рабах предходящих, о колесницах и конях, о зданиях и сёлах, о вина множестве и риз украшении…
В комнату на постоялом дворе, где проводили последнюю ночь Симеон с Мареем, вошёл гонец из Москвы и вручил Симеону царскую грамоту. Полоцкий сломал печать, развернул свиток и прочитал, что ему предстоит ехать со священником из городка Орла в Юрьевец-Повольский. От патриарха в послании отдельно сообщалось, что дознанный священник должен окармливать прихожан в церкви Юрьевца-Повольского. Марею же предписывалось возвратиться в Москву.
Пути Марея и Симеона Полоцкого разошлись.
Симеон Полоцкий, быв не молод, расхворался в дороге и вскоре из Юрьевца-Повольского тоже отбыл в Москву. С церковной же паперти Юрьевца-Повольского гремела никем уже не сдерживаемая речь отца Аввакума, обращённая к богачам сего города:
- Безумец! Сидя за полными чашами в корчемнице ты рассуждаешь. В корчемнице ты велеречив, а в церкви связан безгласием, пленён неразумием. Говорят у вас, что довольно, если священник книгу читает перед народом в церкви, а устное учение укоряют и еретическим называют. Ноне святители и священники пьянства ради и человекоугодия, власти желая, высокую честь и достоинство свели в бесчестие, укоризну и посмеяние. Сего ради не от царей и князей, но от худых людей, как от шелудивой овцы или от смердящаго козла пастырь бедный срамоту, хуление, злоречие и досаждение, а наипаче биение, узы и смерть приемлет…
За такие слова пастырь Божий чуть не до смерти был бит мирянами по выходе из церкви…
Уже в Москве Марей подал царю отчётную грамоту о поездке в Пермский край. В грамоте Марей отметил, что Аввакум был поставлен диаконом в двадцать один год, а через два года рукоположен в священники. Но несмотря на благоволение церковного начальства за проповеди свои в приходе многажды был бит как людьми начальными из волости, так и простыми мирянами. Из родных мест был изгоняем дважды. Второй раз окончательно. Бедняки, за которых он так радел, ни разу за него не заступились, а бежали от него как чёрт от ладана, чтоб начальство с ними чего худого не сделало.
Представил царю и Полоцкий свой доклад, но уже открытый, по патриаршему делопроизводству. По докладу Полоцкого получалось, что протопоп Аввакум в Юрьевце выступал за нововведения, установленные патриархом Иоакимом. Но был бит мирянами и начальными людьми за двуперстное знамение и двойную аллилуйю. Чтобы уберечь строптивого попа от убиения, Симеон просил у царя приискать Аввакуму учёное занятие вдали от мирской суеты. Об этом же милостиво умолял и патриарха. Симеон честно докладывал царю, что где бы Аввакум ни служил, он везде умел нажить себе смертельных врагов и ярых приверженцев.
И Аввакум был назначен на должность в Москву для исправления священных книг. Служа в кремлёвских храмах, Аввакум был рукоположен в чин протопопа.
Поначалу он рьяно принялся за исправление, по-современному говоря – перевод и литературно-техническую правку, монастырских книг. Но вскоре в дело вмешался уже опальный тогда, но полностью не отстранённый от церковных дел и не расстриженный патриарх Никон. Перелом в мировоззрении священника был настолько силен, что он провозгласил расколоучение во имя двуперстного знамения и двоекратной аллилуйи. Новый патриарх отстранил протопопа от исправления священных книг и молчаливо оставил на его долю вечную и безуспешную борьбу с никонианством. А протопоп провозглашал свои проповеди и увлекал сотни людей , имея за спиной семью из верной жены и кучи детей мал-мала меньше.
Верховая боярыня Морозова, раз увидев протопопа в Москве, влюбилась в него и понесла не дитя бессловесное во чреве, а многоречивое учение пастыря. Всё прочла она по спискам, ходившим среди грамоту ведавшего люда, и нравилось ей то, что протопоп не щадил в своих речах не только духовенство и «начальных людей», но и самого государя. Слово «раскол» тогда придумал патриарх Никон, а царь поддержал патриарха в его борьбе с расколом, ибо досадили ему его ближние – бояре и священники кликушествующие. Всем им он дал земных сиих благ, а о царствии небесном для их благодетеля они и радеть не думали.
«Так и пошли они...,- думал всесветлый царь.- Загоню я их, куда Макар телят не гонял.»
За двуперстное знамение и двукратную «аллилуйю» лишались люди состояния, шли в Сибирь и на казнь. За поношение государя боярыня Морозова была лишена дворянства и всякого состояния, которое отошло в казну, и посажена под стражу. Люто взъярилась тогда боярыня и вовлекла в раскол младшенькую сестру, которую тоже постигла государева кара. Взмолились родственники Морозовой о помиловании боярыни. Но не так им было жаль её, как того богатства, которого все они лишались в одночасье.
Боярыня Морозова - Феодосья Прокопьевна Соковнина - родилась в мае 1632 года в Москве. Её отец - Соковнин Прокопий Федорович - был окольничим, состоял в родственных связях с первой женой царя Алексея Михайловича Марьей Ильиничной. Будущая боярыня входила в число придворных, сопровождавших царицу. В 17 лет Феодосия вышла замуж за Морозова Глеба Ивановича. Муж приходился роднёй семьи Романовых. В усадьбе Зюзино под Москвой он жил с молодой женой. Глеб Морозов был дядькой царевичу Феодору Алексеевичу и служил царским спальником. Брат Глеба, Борис Иванович, не обзаведшись потомством, скончался рано, и немалое его богатство перешло ближайшему родственнику – брату.
Глеб Иванович тоже не протянул долго, и после смерти Глеба состояние обоих братьев перешло малолетнему Ивану Глебовичу, сыну Глеба и Феодосии, которая и стала фактическим распорядителем богатства братьев Морозовых. Женщина эта имела свои взгляды на жизнь. Феодосья Прокопьевна занимала место верховой боярыни, обладала большим влиянием, была приближенной к царю. Ее богатству многие завидовали: боярыня имела несколько усадеб, но продолжала жить в селе Зюзино, где обустроила свой дом по западному образцу.
Она распоряжалась жизнью восьми тысяч крестьян, из коих в ее доме жило около 300 человек прислуги. Карета Феодосии была украшена серебром и мозаикой, она часто совершала прогулки, запрягая в свой экипаж шесть, а то и двенадцать лошадей с гремящими цепями. Во время поездок боярыню сопровождали около 100 крепостных рабов и рабынь, охраняя ее от нападений. Морозова считалась чуть ли не самым богатым человеком на Москве.
Боярыня всегда благосклонно относилась к нищим и юродивым, подавала им милостыню. В ее доме собирались старообрядцы, чтобы помолиться по древнерусским канонам у своих икон. Женщина общалась с протопопом Аввакумом, который тогда работал в Москве над исправлением монастырских книг и не воспринимала реформ патриарха Никона. Она носила власяницу, дабы таким образом «усмирить плоть». Но всё же Аввакум был недоволен Морозовой и, имея любимую жену, но видя страсть боярыни, призывал ее выколоть себе глаза, как это сделала Мастридия Александрийская, оберегаясь от любовных соблазнов.
Работая над книгами, протопоп много знаний почерпнул о древних святых. Так, об александрийской деве он рассказывал боярыне:
- Мастридия ткала полотно, когда к ней вошёл юноша. Она спросила его: «Зачем ты преследуешь меня и даже не даёшь мне сходить в церковь?» - Он ответил: «Я так люблю тебя, что, когда вижу, становлюсь как бы огненный.» - «Что же ты видишь во мне?» - «Очи твои настолько прекрасны, что они прельщают меня.» - Дева, едва услышав это, тотчас выколола себе глаза челноком, которым ткала полотно.
Протопоп упрекал боярыню в незначительных милостынях, а Феодосия посещала церковь нового обряда, где и делала воздаяния. И это тоже приводило в ропот староверов.
Царь знал об убеждениях верховой боярыни. Феодосия всячески избегала церковных и светских мероприятий, она даже не присутствовала на свадьбе Алексея Михайловича, сказав, что очень больна. Царь всячески пытался умаслить строптивую боярыню, подсылал к ней ее родственников, чтобы те надоумили женщину и убедили принять новую веру, но все было тщетно. Немногие знали, как звали Морозову после пострига у старообрядцев. Женщина тайно приняла постриг и получила новое имя – Феодора, доказав всем, что остается верна старой вере. Царица Мария Ильинична долгое время сдерживала гнев царя, да и высокое положение боярыни не позволяло вот так просто наказать ее, но терпению Алексея Михайловича пришёл конец.
Вечером 16 ноября 1671 года к Морозовой пришел архимандрит Иоаким (будущий патриарх) с думным дьяком Илларионом. В доме была и сестра боярыни княгиня Урусова. Чтобы показать свое неуважительное отношение к гостям, Феодосия и Евдокия легли в постель и лежа отвечали на вопросы пришедших. После допроса женщин заковали в кандалы, оставив под домашним арестом. Через два дня Морозову перевезли сначала в Чудов, а потом в Псково-Печерский монастырь.
После заточения боярыни скончался ее единственный сын Иван, двоих братьев сослали, а все имущество перешло в царскую казну. Морозову тщательно охраняли, но все же она получала от сочувствующих ей людей одежду и еду, протопоп Аввакум писал ей письма, которые вскрывались, но доходили до адресата, а один из священников старой веры причастил несчастную.
Боярыня Морозова, княгиня Урусова и Мария Данилова (жена стрелецкого полковника) в конце 1674 года были переведены в Ямской двор. Пытками на дыбе женщин пытались убедить принять новую веру и отказаться от своих убеждений, но те были непреклонны. Их уже собирались сжечь на костре, но такому кощунству помешала царевна Ирина Михайловна, сестра царя и заступница бояр. Алексей Михайлович приказал сестер Евдокию и Феодосию сослать в Пафнутьево-Боровский монастырь и заточить в земляную тюрьму.
В июне 1675 года в срубе были сожжены 14 слуг боярыни, поддерживавшие старую веру. 11 сентября 1675 года от голода скончалась княгиня Урусова, сестра боярыни. Морозова тоже предвидела свою скорую кончину. Незадолго до смерти она попросила стражников постирать в реке рубаху, чтобы умереть в чистой одежде. От полного истощения Феодосия скончалась 2 ноября 1675 года.
«Тишайший» был не злой человек, но строптивых и бунтовщиков за людей не считал.
Была в государстве и отдалённая земля, куда царские руки не могли дотянуться. Многие сибиряки остались при старой вере и сохранили рукописные «жития», принадлежавшие старообрядческим мученикам. Протопоп Аввакум описал Феодосию в «Повести о боярыне Морозовой» как худую женщину с бегающим, молниеносным взглядом .
Казак Марей тоже подал царю челобитную от бояр, чтоб освободить Морозову из-под стражи и вернуть ей хоть часть состояния.
- Давно бы я так сделал,- ответствовал государь,- но не знаешь ты всей лютости этой женщины. Как поведать тебе, сколь поругалась и ныне ругается Морозова та! Много наделала она мне трудов и неудобств показала… Изволь сам её испытать: призови её в Тайный приказ, спроси, о чём мы сейчас с тобой говорили, - и вкусишь «приятности» ея.
- Государь, у меня дома отец Петро, твой верный казак, в годах преклонных, и жена законная, венчаная, мужа многажды лет не знавшая, на государевой твоей службе предстоящий есмь, отпусти меня, милостиве, хоть не на братню могилу сходити, а жену и отца ублажити, а уж я тебе потом и за Стеньку -вора-бунтовщика – отвечу и за прочих его родных щаден быть не буду.
Напоминание царю о бунте на Дону больно резануло сердце «тишайшего», и он укрепился в намерении не отпускать домой казаков, бывших при дворе, пока на Дону, на Волге и в других местах Русии всё не успокоится. Царь любил казаков, но не мог доверять им, пока их братья чинили бунты по всему государству. Не доверяя, царь стал пренебрегать платой за труды и наградами для казаков. Марей чувствовал это и стал тяготиться царскою службой. Он не получал жалованья за большой срок и не видел никакой царской награды за прежние труды. Фискалить против царских вельмож ему изрядно надоело. Особенно он не мог заставлять себя писать против Симеона Полоцкого, который был ему люб из-за крутого честного нрава – по-казачьему чистого в вере.
Кто-то донёс царю, что Марей пишет политический трактат с пришлым латинским монахом Крижаничем. У монаха произвели обыск и нашли рукопись трактата "Политические думы", где проповедывалось братство славян и обличались те хитрости и обольщения, которыми другие народы славян обманывают.
Крижанича и Марея взяли под стражу. В Тайном приказе к Марею отнеслись милостиво...
После дознания по совету Государя Марей подал прошение Государю об отпусте в вотчину отца – казачьего атамана Петра – на рязанщину для спокоя отца и приведения в порядок дел на дарованной ему земле. Алексей Михайлович обиделся, повелел выплатить Марею все задолженные казной деньги и переименовать дарованную землю на рязанщине в купчую с повелением выплатить за эту землю в казну ту сумму, которую назначил царь за отпуст Марею.
Марей заплатил за землю отца всё, что получил от царя, и с пустым кошельком вернулся в село Петрово. На душе у него было легко, потому что родня и пришлые с отцом казаки не попали в крепость за долги, а остались вольными землепашцами на купчей земле…
Марей вёз царскую грамоту о заключении купчей крепости на бывшую дарованную отцу землю и Охранную грамоту царя от крепостной зависимости. Когда казак подъезжал к селу Петрову, ночь закончилась и за Речкой замерцал купол недостроенной церкви.
Наставал день, и рассветал свет…