Навигация: Проза > Отстоять себя Повесть > Глава 30
- Размер шрифта:
Глава 15
Дядя Володя
С гостями Любки дядя Володя обращался только на "Вы". Он чувствовал приближение старости, и он пытался ухватить своё: бездумное веселье с молодыми, вино и похоть - и всё это мгновенно остывало, и он не чувствовал от этого удовольствия жизни. "Неужели, - думал он, - такая пустота наступит и там?" Его сожительству с Любкой никто не мешал. Но дядя Володя побаивался как интернатских друзей Любки, так и тех здоровых, которые приходили к ней. Он боялся, что Любка пожалуется на него друзьям, ведь наступающее стариковское бессилье он компенсировал садистскими выходками
Таня часто видела следы кровоподтёков и синяки на любкином теле. Но Любка молчала... Вечерами дядя Володя приходил трезвым, но с бутылкой водки, поил Любку, угощал Таню и быстро укладывался спать. Он не позволял никому открывать дверь, отвечать на телефонные звонки, поил Любку, напивался сам, раздевал Любку донага, поил её водкой, затыкал ей рот её же трусами и щипал её со сладострастной улыбкой на синих губах. Сердце у него было плохое. Постепенно он возбуждался и удовлетворял свою слабую похоть - то ослабевая, то вновь зверея. Насытившись, он давал Любке также по-своему удовлетворить своё вожделение. И они засыпали.
За свою жалкую жизнь дядя Володя опасался более всего. Но Любка и сама не хотела ему зла. Ей было страшно остаться одной, без поддержки, она опасалась, что если дяди Володи не будет, то вся хозяйственная жизнь в доме остановится. Гоше Любка рассказывала почти всё. Гоша кивал головой и думал: упечь мужика в тюрягу - как 2 пальца описать. А с кем останется она - с нашей инвалидной братией? Уж лучше один ублюдок, чем сто.
КрАба! Военно-морского крАба!
Из всех любкиных друзей дядя Володя привечал только Гошу. Поздними вечерами дядя Володя заходил к Гоше и Тане на кухню и рассказывал им про себя:
- Вы, молодой человек, может быть, думаете про меня: пустая старая бутылка, не годящаяся даже на стеклобой. Ни знаний, ни мыслей в голове. Вы правы, я знаю , кто я теперь. Но я не всегда был таким. До войны мы с отцом переехали в Киев. Там я закончил школу, довольно успешно. Любил гуманитарные предметы, особенно мне давались иностранные языки. Что-то писал, но нигде не печатали. К нам домой приходили ребята-студенты и говорили то, о чём хотели. О космических полётах, о создании общего языка для человечества (эсперанто мы тогда уже забраковали), о подробностях будущего коммунистического общества. Отец был директор школы и уходил, не желая слушать нашу ахинею. А мама была вся внимание, улыбка не сходила с её лица. Она была с нами, наш человек, и от неё не было секретов. В подпитии я и другие могли сболтнуть что-то лишнее. И всё летело туда... От моей мамы... В виде доносов... А следом полетели и мы, и я , её сын, которому клеилось то , что он готов продать врагам "Ридну Украину". Статья 58 с какими-то подпунктами - и вот она тебе Колыма и все прелести заграничной жизни: динамит, шурфы, кайло и безвестные могилы... А пока мы в Киеве. И папа выскочил на улицу и был насмерть подкошен осколком бомбы. И никто ничего не понимал, что твориться, кто на кого напал, почему убивают людей, которые только что спали. Я с одноклассниками, которых сумел собрать, закопал отца во дворе. Он так там и лежит, и никто об этом не знает... Кроме меня. Потом мы с ребятами, взяв документы, пошли в военкомат. Нам не было ещё 18, но нас зарегистрировали. Там мы и узнали,с кем началась война. Мама переехала в эвакуацию в Москву, я пошёл на фронт, стал снайпером. Но письма в НКВД моей мамы на меня и моих друзей остались лежать в сейфах до поры до времени.
Я был в окружении несколько раз. Прорывался к своим, проходил проверку, переформирование и снова в бой. Был ранен в ногу и грудь, но уцелел.В 42 году закончил снайперскую школу, получил медаль, снова был ранен. До конца войны валялся по госпиталям. В 46 был направлен на восток на войну с Японией и оттуда уже был окончательно списан из армии. В 49 году представил свои довоенные рассказы в приёмную комиссию Литинститута и прошёл. Тогда это было просто: фронтовик, имеет награды, хороший школьный аттестат. Пишет неплохо. Ну, и достаточно! Начал учиться. Война позади, казалось , радуйся жизни и пиши, о чём хочешь. Впечатлений - навалом.
Летом во время каникул съездил на Украину "для сбора материала" и написал рассказ про ту нищету и разруху, которую увидел. В конце рассказа был прозрачный намёк на то, что без помощи бывших союзников хозяйство Украины не поднять. В это время уже шла "холодная война". Друзьям, которые приходили ко мне в комнатушку, я пытался доказывать выводы своего рассказа с фактами в руках. Среди стран, которые могли бы нам помочь, называл и Америку, а с ней мы были в то время на грани реальной войны. Мы засиживались допоздна, выпивали, было шумно. Всё это не нравилось соседям и моей матери, которая прислушивалась к нашим разговорам. Я неистово учился, особенно мне давались иностранные языки. И гулял напропалую, навёрстывал все молодые годы, потраченные на войну. Матери казалось, что я спиваюсь, и из лучших побуждений она решила меня приструнить: написала письмо в МГБ с подробным изложением всех наших разговоров. Думала, вызовут, проведут беседу , пожурят и отпустят. Мол, её сын и его друзья (с указанием имён, конечно) тайно собираются у нас на квартире, читают запрещенную литературу и хотят продать врагам Советскую Украину. В доказательство она приложила рукопись неопубликованного мной рассказа.
Машинописные свои произведения я никогда не подписывал, так что можно было и отречься. Но мама собрала ещё подписи соседей. И уголовное дело открыли. Со всеми этими бумагами мама не поленилась пойти к следователю, который принял её изысканно-вежливо, ни разу не перебил, но всё тщательно записывал. Мама говорила: "Он у меня как поступил в этот институт, начал домой друзей водить, выпивали. Иногда и дома не ночевал... Так вот я хочу: приструните его, пожалуйста, подержите его у себя недельки 2... Да и институт этот мне не нравится. Пусть выберет что-нибудь попроще, без умничанья." Следователь дал маме подписать все бумаги, аккуратно сложил их в папочку, а почку запер в сейф, пожал маме руку, сказал "До свидания!", радостно протянул ей пропуск на выход и долго смотрел ей вслед постепенно каменеющими глазами.
Через полгода в 1950 году меня и товарищей, которых назвала мама, осудили. Мне дали десятку, а остальным поменьше. Началась ещё одна новая жизнь. Помню, следователь испытывал меня на сон: кто крепче. Сидим друг напротив друга, смотрим друг другу в глаза - час, два, три , не знаю ещё сколько - и каждый думает: нет, я крепче, не усну. А всё равно засыпал. Если он, то будил его я - окриком "А-аааааааааа", а если я, то будил меня он - тоже окриком или ударом по голове. Конечно, он мог бы меняться с другими следователями, но, видимо, не каждому нравилась такая игра в "засыпалки", да и характер ему хотелось свой утвердить над моим. Мол, хотел продать Украину, так подпиши. А я не подписал. Поэтому десятка, а не расстрел.
В лагере были вполне понимающие надзиратели. Один из них, увидев и поняв, что я стремлюсь к знаниям, исходатайствовал мне заочную учёбу в селскохозяйственном институте, и я его там закончил и получил диплом.
Гоша не мог точно определить своего отношения к дяде Володе. С одной стороны, он уважал его за военное прошлое и знание иностранных языков, а, с другой стороны, перед ним был растленный трусливый старик, добродушный пьяница, который всё время тёрся около Татьяны. В душе у Гоши жила гадливость по отношению к человеку, который жил сначала с матерью, а после её смерти с дочерью - и считал это нормальным, пил с обеими, а теперь давал волю своим садистским наклонностям по отношению к дочери.
А дядя Володя продолжал повторяясь рассказывать свою жизнь Гоше:
- В лагерях не запрещают учиться в вузах негуманитарного профиля. Один начальник достал мне учебники, оформил документы, и я поступил в заочный сельскохозяйственный техникум, закончил его за два года и поступил в заочный зоотехнический институт. Параллельно изучал иностранные языки - английский, испанский , голландский, - по тем учебникам, которые были в библиотеке. Начальство этому не препятствовало.
Иногда Гоша показывал дяде Володе свои литературные опыты. Дядя Володя брезгливо шуршал гошиными страницами, иногда как бы про себя бормоча: "Неплохо, хорошо, скверно... " и т. д. А однажды тихо и с тоской в голосе сказал ему: "Брось! Я таких авторов,как ты, знаешь сколько в лагерях перевидал?" Он всё понимал и был великодушен, этот дядя Володя. "Вот что, молодые люди, - сказал он как-то Гоше, - хватит вам ютиться на полу на кухне. Перебирайтесь в нашу комнату." Он с Любкой устроил себе ложе на кухне не хуже чем у принцессы на горошине.
Гоше и Тане, несмотря на то что приходилось теперь спать не на полу , а на кровати, всё же было не совсем удобно. Дядя Володя продолжал считать комнату своей и заходил туда, когда хотел. Он бодрствовал ночами, пил крепчайший чай с сахаром и уксусом, часов до 5-6 работал, потом спал часа 2 и уходил на службу. В библиотеке он сдавал свою работу, которая всегда была безукоризненно выполнена, брал следующую кипу журналов и снова шёл домой. По пути он не упускал возможности ущипнуть какую-нибудь молоденькую библиотекаршу, чей возмущённый визг вызывал добродушный хохот сотрудниц.
Дядя Володя часто шептал: у меня терпение и время есть! Не хочешь подписывать - сиди! Так он вёл дуэль со следователем до конца своей жизни.
Дядя Володя продолжал рассказывать Гоше:
- Поначалу я засыпал. Следователь будил меня пощёчинами и криком. Однажды я не выдержал и врезал ему по морде, так что он перелетел через свой стол. Меня, конечно, отутюжили и стали связывать руки за спинкой стула, ноги тоже привязывали к стулу. А сам стул был привинчен к полу. Когда я отключался, меня затаскивали в камеру до следующего допроса. В это время следователь, видимо, отсыпался. Потом, перед допросами, ребята стали меня поить этим напитком, и я стал брать верх над следователем. Тот , бывало, начнёт клевать носом, а я ему: "Не спи! На работе!" Он встрепенётся и давай меня хлестать по морде, пока не устанет. Но потом сдался и взял себе сменщика. Вот тогда я не выдержал, подписал протокол, в котором признание, что я хотел продать врагам Ридну Украину. На прощание, правда, спросил у следователя: "Может, продать ещё Белоруссию, Казахстан и ещё чего-нибудь? Дороже заплатят"- Следователь отвечал: "Иди, иди! Своё получишь." - Больше я этого гада не видел.
Часа в 2-3 ночи дядя Володя, вежливо попрощавшись, уходил на кухню работать. Там спала Любка. Но дядя Володя кашлял, двигал стульями и ходил, не обращая ни на что внимания. После таких ночей Гоша да и все его подруги приезжали на занятия больными, невыспавшимися. Таня оставалась досыпать у Любки. Работа для неё была не на первом месте. Однажды Гоша приехал к Любке днём. Прежде чем позвонить в дверь, он заглянул с улицы в окно в комнату, где они с Таней спали, из полисадничка перед домом. На столе перед дядей Володей стояла недопитая бутылка водки и обнажённые белые, как берёзовые столбики, танины ноги. Сама Таня полулежала в глубоком кресле и, посмеиваясь, пускала тонкие струйки дыма в слезящиеся глаза дяди Володи. Крупный нос старика стал совсем сизым. Влажные губы и нижняя челюсть слегка потрясывались. Дрожащей рукой он гладил танины ноги.
Гоша размахнулся и ударил палкой по стеклу. Уцепившись руками за подоконник, он одним рывком перекинул себя в комнату, скинул танины ноги со стола и перехватил свою трость за резинку. Ручкой трости замахнулся на дядю Володю. Тот закрыл голову руками. Таня взвизгнула. Гоша снёс костылём бутылку со стола. Ярость прошла.
Было слышно, как рядом на кухне плакала Любка. Гоша пошёл к ней. Пока он успокаивал Любку, дядя Володя пришёл в себя и сначала робко, а потом всё громче начал выкрикивать:
- Что это Вы дебоширете в чужой квартире? Я ведь могу и милицию пригласить. А кто заплатит за разбитое стекло? Я, что ли?.. За водку, между прочим, тоже не Вы платили.
Любка перестала плакать. Гоша снова пошёл в комнату. Он молча стал собирать и запихивать танины вещи в сумку. Потом тихо сказал:
- Поедем ко мне домой, Таня!
- Не поеду!- крикнула Таня и забилась с ногами в кресло, съёжившись , как загнанный зверёк.
Гоша легко выдернул её из кресла и поставил на ноги, сунул ей в руку её сумку и повёл к двери. Он помог ей одеть пальто и , выходя, услышал прерываемый кашлем смех дяди Володи. Таня как-то сникла и делала то, что ей говорил Гоша. Она застегнула пуговицы пальто, вялой рукой взяла сумку. Гоша открыл входной замок, слегка подтолкнул Таню к двери, сзади сквозь кашель и смех услышал:
-Послушайте, мальчик! Она на Вас не остановится...
Гоша порылся в карманах. Он хотел заплатить Любке за разбитое стекло, но денег не было. Гоша махнул рукой, сказал: "Потом",- и пошёл с Таней к остановке автобуса...
Дома, широко раскрыв дверь в свои коммунальные хоромы, он увидел сидящую за столом мать и сказал ей:
- Ну, как хочешь, мам!.. Я на ней женюсь.
Таня стояла в дверях и не поднимала глаз на маму.